Я о ней много думал. Особенно в детстве. Хорошо быть храбрым: все уважают, а другие и боятся. А главное, думал я, никогда нет этого паскудного трепета в душе, когда ноги сами тянут бежать, а то от трепету до того слабнут, что коленки трясутся, и, кажется, лучше б лег и живым в землю закопался. И я не столько боялся самой опасности, сколько самого страха, из-за которого столько подлостей на свете делается. Сколько друзей, товарищей, сколько самой бесценной правды предано из-за трусости: "не хватило воздуху сказать"...
И я знал, что по-французски "трус" и "подлец" - одно слово - "ляш". И верно, думал я: трусость приводит к подлости.
Я заметил, что боюсь высоты. До того боюсь, что если лежу на перилах балкона на шестом этаже, то чувствую, как за спиной так и дует холодом пустота. Просто слышу, как звенит проклятая холодом своим. И говорю тогда невпопад: оглушает сзади пустота.
Я раз видел, как на подвеске красил купол кровельщик. Метров сорок высоты, а он на дощечке, вроде детских качелей. Мажет, как будто на панели стоит, еще закурил, папироску скручивает. Вот я позавидовал! Да если б меня туда... я вцепился б, как клещ, в веревки или уж прямо бросился бы вниз, чтоб разом покончить со страхом: это самое больное, самое непереносимое чувство. Я выследил этого храбреца и вечером пошел за ним. Он пошел прямо на реку. Стал раздеваться. Я рядом. Я, при таком храбреце, пробежал по мосткам до самого краю и с разбегу бух головой: глубоко там, не ударишься. Выплыл. Смотрю, мой кровельщик стоит по пояс в воде и плещет на себя, приседает, как баба. Я ему:
Дяденька, иди сюда, здесь водица свежей.
Ишь, прыткий какой. Тама, гляди, утонуть можно.
Да тут тебе по шею.
Ладно! Неровен час колдобина али омут какой. Ну тебя к лешему. Не мани.
А когда он портки оттирал песком, я спросил:
А как же выси-то не боишься?
По привычке.
А поначалу, сказал, что страховито было.
Я решил, что приучу себя к высоте. И стал нарочно лазить туда, где мне казалось страшно.
Но ведь не одна высота, думал я. А вот в огонь полезть. В пожар. Или на зверя. На разбойника. На войне. В штыки, например.
Я думал: вот лев - ничего не боится. Вот здорово. Это характер. А чего ему бояться, коли он сильней всех? Я на таракана тоже без топора иду. А потом прочел у Брема, что он сытого льва камнем спугнул: бросил камнем, а тот, поджавши хвост, как собака, удрал. Где же характер? Потом я думал про черкесов. Вот черкес - этот прямо на целое войско один с кинжалом. Ни перед чем не отступит. А товарищ мне говорит:
А спрыгнет твой черкес с пятого этажа?
Дурак он прыгать, - говорю.
А чего ж он не дурак на полк один идти?
Я задумался. Верно: если б он зря не боялся, то сказать ему: а ну-ка, не боишься в голову из пистолета выстрелить? Он - бац! И готово. Этак давно бы ни одного черкеса живого не было. С гор в пропасть прыгали бы, как блохи, и палили бы себе в башку из чего попало. Если им смерть нипочем. Ясное дело: совсем не нипочем, и небось как лечатся, когда заболеют или ранены. Зря на смерть не идут.
Вот про это "зря" я увидал целую картину.
Дело было так. Был 1905 год. Был еврейский погром. Хулиганье под охраной войск убивало и издевалось над евреями как хотело. Да и над всякими, кто совался против. И образовался "союз русского народа"... казенные погромщики, им даны были значки и воля: во имя царя-отечества наводить страх и трепет. В союз этот собралась всякая сволочь. А чуть что - на помощь выезжала казачья сотня, на конях, с винтовками, с шашками, с нагайками. Читали, может быть, про эти времена? Но читать одно. А вот выйдешь на улицу часов в семь хотя бы вечера и видишь - идет по тротуару строем душ двадцать парней в желтых рубахах. Кто не понравился - остановили, избили до полусмерти и дальше. Дружина союза русского народа.
В это время как раз приходит ко мне товарищ. Приглашает дать бой дружине. Днем, на улице. Я ни о чем другом тогда не подумал, только: неужто струшу? И сказал: "Идет..." Он мне дал револьвер. А за револьвер тогда, если найдут, ой-ой! Если не расстрел, то каторга наверняка. Уговорились где, когда. "И Левка будет". А Левку я знал. Я удивился: Левка был известен как трус. Его называли Левка-жид, и он боялся по доске канаву перейти. И Левка. Место было то, с которого начинала орудовать дружина. Нас было семь человек. Мы растянулись вдоль улицы под домами. Вот и желтые рубахи. Улица сразу опустела - еврейский квартал. Дружина идет строем по тротуару. Мы стоим, прижавшись к домам. Нас не видно.
У меня сердце работало во всю мочь: что-то будет? Чем бы ни кончилось, все равно замечен и потом... Все равно найдут. Стрельба на улицах... Военный суд. Виселица.
Вдруг один из дружинников поднял камень, трах в окно. В тот же момент выстрелил наш вожак. Это значило - открывай огонь. Наши стали палить. Мой выстрел был седьмым. Но я думал, что есть еще утек: есть возможность замести следы. Дружина шарахнулась. Их начальник что-то крикнул, все встали на колено и стали палить из револьверов. И вдруг Левка выбегает на середину улицы и с роста бьет из своего маузера. Выстрелит, подбежит шагов на пять и снова. Он подбегал все ближе с каждым выстрелом, и вдруг все наши выскочили на мостовую, и в тот же миг дружина вскочила на ноги и бросилась за угол. Левка побежал вслед, но его догнал наш вожак и так дернул за плечо, что Левка слетел с ног.
Дружина постреливала из-за угла. Через пять минут уже взвод казаков дробно скакал по мостовой. Дал с коней залп. Левку держали, чтоб он не бросился на казаков. А я только со всей силой удерживал ноги на панели, чтоб не понесли назад. А грудь - как железная решетка, через которую дует ледяной ветер. Мы, отстреливаясь, благополучно отступили. Не знаю, много ли стрелял я.
Я сразу не пошел домой, чтоб запутать следы, наплести петель. А Левку едва вытолкали из улиц, он плакал и рвался.
Я испытывал храбрость, а у Левки сестру бросили в пожар. Лез не зря. У него в ушах стоял крик сестры и не замолк вопль народа своего. Это стояло сзади, и на это опирался его дух. У меня был товарищ - шофер. К нему подошли двое ночью, и он снял свою меховую тужурку и сапоги и раздетый прибежал домой зайчиком по морозу.
Его мобилизовали. И через два месяца я узнал: летел на мотоциклете с донесением в соседнюю часть. Не довезет - тех окружат, отрежут. По пути из лесу стрельба. Пробивают ноги - поддал газу. Пробивают бак с бензином. Заткнул на ходу платком, пальцем, правил одной рукой и пер, пер - и больше думал о бензине, чем о крови, что текла из ноги: поспеть бы довезти. А чего проще: стать. Взяли бы в плен, перевязали, отправили в госпиталь. Да не меховым бушлатиком на этот раз подперт был дух.
Или вот вам случай с моим приятелем капитаном Ерохиным. Ему дали груз бертолетовой соли в бочонках из Англии в Архангельск. При выгрузке у пристани от удара эта соль воспламенилась в трюме. Бертолетова соль выделяет кислород - это раз, так что поддает силы пожару. А второе - она взрывает. Получше пороха. И ее полон трюм. Ахнет - и от парохода одни черепки. Он взорвется, как граната. Через минуту - пламя уже стояло из трюма выше мачт. У всей команды натуральное движение - на берег и бегом без оглядки от этого плавучего снаряда. И тут голос капитана: заливай. И капитан стал красней огня и громче пламени. И никто не ушел. Не сошла машинная команда со своих мест и дали воду, дали шланги в трюм, и люди работали обезьяньей хваткой. А берег опустел: все знали - рванет судно, на берегу тоже не поздоровится. И залили. Через полчаса приехала пожарная команда. Не пустил ее на борт Ерохин: после драки кулаками не машут.
На что его дух опирался? Да ведь каждый капитан, приняв судно, чувствует, что в нем, в этом судне, его честь и жизнь. Недаром говорят: Борис Иваныч идет, когда видят пароход, которого капитан Борис Иванович. И в капитане это крепко завинчено, и всякий моряк это знает, как только вступает на судно: капитан и судно одно. И горел не пароход, сам Ерохин горел. Этим чувством и был подперт его дух.
А то ведь говорили: как осторожно Ерохин ходит. Чуть карте не верит прямо торцем в море и в обход. Не трусоват ли? Но поставьте тех, кто так говорил, командовать судном: думаю, и они не ушли бы с пожара, и они бы не проверяли б неверные карты своим килем.
Но вы скажете: "Что большие дела - война да море. А вот на улице".
Да, на улице, на каждой почти улице есть свой Иван. Был и в нашем переулке такой клевый парень, кому все не под шапку. Никому не уважит. Лезет, хоть на кого. Просто, скажете, смелый, и все тут. Нет, не все. Для него вся жизнь в этой улице, тут его положение держится кулаком. Отступи пропал. Хоть за ворота завтра не выходи. И когда его подуськивали затронуть здорового прохожего - как ему отказаться? Ага! Полез в бутылку! Слабо! И все его положенье героя и "Ивана" повисло на волоске. И он уж кричит через дорогу:
Эй, ты что смотришь?
(А тот и не смотрит.)
В рыло давно не заезжали тебе, видать. - И шагает через улицу. Все глядят, как наш-то его.
И прохожему не до того, чтоб в каждой улице драться. Прохожий уклоняется. Ага! То-то. Знай вперед, как рыло держать.
А потом чего-то он перестал с ребятами за воротами стоять, прохожих поджидать. Днем его вовсе не стало видно. Как-то вечером слышу у ворот разговор, его голос:
Ты сколько можешь осьминых заклепок в час забить? Не пробовал? Вот ты попробуй. У нас есть один, и посмотреть - не видный из себя парень, так он, брат, в час заколачивает - мне в три не кончить. Вота что!
Потом через месяц слышу - он на ребят покрикивает:
А вы что? Все бузу трете? Чего к человеку пристали! Человек в баню идет.
А раньше самое первое дело: задраться с таким и чтоб белье в грязь разлетелось.
Вышел из "Иванов", в другом его жизнь, в другом честь - не в улице, в заводе. Не подуськаешь: нет у него ни подъему, ни духу лезть на здорового дядю - улице свою храбрость показывать. Вылетела прежняя подпорка его духа.
А вот еще: один мне говорил, что до того боялся кладбища, что и днем-то его далеко обходил. Раз пришлось отводить домой девочку лет семи. Дорога самая короткая через кладбище. Она ему:
Дяденька, кладбищем-то ближе всего, только ой! темно уж.
А ты боишься, что ли?
С вами-то мне нигде не страшно.
Мой приятель сразу усатым дядей стал. По кресту похлопывал, говорил:
Да чего бояться, дурашка: он деревянный. Чего он тебе сделает? А покойники, они мертвые. Поди, и кости уж сгнили. Ничего там нет: земля да крест.
Девчонка к нему жалась, он ее все по головке гладил.
Ну, а потом? Потом снова обходил.
На девочкино доверие оперся его дух.
Жили-были маленькие лягушата, которые организовали соревнования.
Их цель была забраться на вершину башни.
Собралось много зрителей, которые хотели посмотреть на эти соревнования и посмеяться над их участниками…
Соревнования начались…
Никто из зрителей не верил, что лягушата смогут забраться на вершину башни.
Из всех сторон доносилось:
“Это слишком сложно!! Они никогда не заберутся на вершину”
“Нет шансов! Башня слишком высокая!”
Маленькие лягушата начали падать. Один за другим…
Некоторые прыгали всё выше и выше…
Толпа всё равно кричала “Ни один не сможет это сделать!”
Ещё больше лягушат падали с высоты на землю…
Только один поднимался всё выше и выше…
И, приложив все усилия, он, один-единственный, забрался на вершину!
Все лягушата захотели узнать, как ему это удалось?
Но лягушонок-победитель оказался глухим….
Никогда не слушайте людей, которые пытаются передать вам свой пессимизм и негативное настроение… Они отнимают у нас веру в собственные силы!!!
Это очень мудрая индийская народная сказка, которая повествует о мышонке, который пытался избавиться от своей трусости. Но можно ли перестать быть трусом, лишь поменяв обличие? Нет... Неважно, кем ты кажешься, важно, кем ты являешься...
Говорится: если тигр имеет сердце мышонка, то лучше ему не встречаться с кошкой.
"Случилось, что ворон нёс в клюве мышонка и, пролетая над лесом, выронил свою добычу.
В лесу том жил человек, умеющий делать чудеса. И мышонок упал к ногам этого человека. Человек поднял мышонка и принёс в свою хижину. Много дней прожил мышонок с человеком, не зная никакой беды. Но однажды он вышел из хижины и увидел поблизости большого кота. Мышонок поспешно юркнул в хижину, забился в угол и дрожал от страха. Заметив это, человек спросил:
- Что с тобой? Почему ты дрожишь?
- Ах, господин мой, - пропищал мышонок. - Невдалеке от нашей хижины я встретил кота, и теперь я умираю от страха!..
Человек подумал немного и сказал:
- Хорошо, я сделаю так, что ты никогда не будешь бояться кошек. Ложись спать. Утром ты проснёшься не мышонком, а кошкой.
Как человек обещал, так и сделал: утром мышонок проснулся кошкой.
- Больше тебе нечего бояться кошек. Теперь ты тоже кошка, - сказал человек.
Довольная кошка-мышь выбежала из хижины. И только она собралась понежиться на солнце, как вдруг опять увидела кота. Бедняга сразу же забыла, что теперь она сама кошка и в страхе понеслась обратно в хижину.
- А теперь кого ты испугалась? - спросил человек.
Кошке стыдно было признаться, что она по-прежнему боится кота, и она сказала неправду:
- Я встретила в лесу собаку, она погналась за мной, и я еле спаслась от нее.
Снова сказал человек:
- Завтра утром ты проснёшься собакой, и тогда тебе нечего будет бояться других собак.
Так и случилось: утром кошка проснулась большой собакой и с лаем выбежала в лес. У ближнего дерева она опять наткнулась на кота. Кот решил, что собака сейчас бросится на него и приготовился защищаться: он зашипел, зафыркал, поднял лапу и громко мяукнул. И тогда собака, не помня себя от ужаса, вбежала в хижину.
- Кто на этот раз тебя напугал? - спросил человек.
Стыдно было признаться собаке, что она испугалась кошки, и собака сказала неправду:
- Господин мой, я встретила тигра. Только чудом спаслась я от его клыков!
- Ну тогда я сделаю так, что ты никого не будешь отныне бояться. Завтра ты проснёшься тигром.
Так и случилось: утром собака проснулась тигром. Взмахнув хвостом, тигр рявкнул и выпрыгнул из хижины на лужайку. И вдруг тигр увидел кота. И кот тоже увидел тигра. От ужаса шерсть кота поднялась дыбом, спина выгнулась дугой, глаза засверкали.
Тигр, в груди которого билось трусливое сердце мышонка, при виде горящих глаз кота бросился опрометью бежать в хижину. Удивился человек:
- Неужели в нашем лесу есть зверь сильнее тигра?
- Есть!.. - сказал еле слышно тигр.
- Кто же это? - удивился человек.
- Это... это... это кот!..
Тогда человек понял всё и сказал:
- Тигр, в груди которого бьётся сердце мышонка, слабее кошки. Пусть же тот, у кого сердце мышонка, останется навсегда мышонком. И так сказав, он превратил тигра в жалкую беспомощную мышь."
Серия сообщений " ":В этой рубрике собраны сказки, которые воспитывают или обучают ребенка. Эти сказки можно прописывать вместо таблеток детям, так как они имеют лечебный эффект!Часть 1 -
Часть 2 -
ВАСИЛИЙ ПЕСКОВ
ДЕЗЕРТИР
В воронежской «Коммуне» я прочитал заметку под названием «Заживо погребенный». В сорок втором году человек дезертировал из армии. Двадцать лет человек прятался на чердаке, совсем недавно спустился на землю и назвал свое имя. Тонких Николай. Невероятный, удивительный случай. Я немедленно выехал в Воронежскую область…
Степное село Битюг-Матреновка. Гуси на зеленых широких улицах. Трактор тянет по улице ярко-красный комбайн для уборки свеклы. Белые мазанки. Белое двухэтажное здание школы - окна еще в известке. Ведра с краской у школы, доски, груды белого кирпича.
- Тут он работает, - сказал директор.
Я присел на доски. Шесть человек убирают кирпич, пятеро носят доски, трое сгребают мусор, трое готовят парты. Наверно, тот высокий, в фуфайке? Но высокий макает палец в желтую краску и ставит веселую метку на щеку девушке-маляру. Смех, суматоха. Нет, это не он…
Сели перекусить. Кружком - девчонки, кружком - ребята и еще один круг - люди постарше. Кладут на желтые доски красные помидоры, кидают в сторону яичную скорлупу. Один человек не сел в круг. Достал из мешочка хлеб, сало, огурцы. Раза два бросил взгляд в мою сторону. Отвернулся. Потом лег на спину, положил под голову руки и стал глядеть на низкие осенние облака.
Я подошел ближе к рабочим, поздоровался. Он первый из всех торопливо ответил «здравствуйте!» и принялся за кирпичи.
- Тонких? - кивнул я прорабу.
- Да, старается, но устает. Час работает, а потом ляжет, руки под голову, как неживой…
Вечером я разыскал хату на самом краю села. Дверь открыла женщина лет семидесяти. Руки в муке, на столе тесто для пирогов. Хозяйка не рада гостю, но голос искательный.
- Сейчас позову Николая…
Николай, как потом оказалось, первым увидел гостя - и сразу в сарай. Человеку в его положении всякий разговор неприятен и тягостен. Но гость сидит на скамейке, достал сигареты, закурить предлагает - надо поддерживать разговор.
Разговор односложный: «да», «нет», «конечно», «жалею»… Руки сложены на коленях, землисто-розовое лицо вздрагивает. Бесцветные глаза слезятся.
Приходит отец. На стену рядом с иконами вешает вожжи:
- Ну что, Николай, теперь молчать нечего. Теперь отвечать надо…
- Небось опять в газету, - сердито бросает мать и уходит доить корову.
Николай курит одну за другой сигареты. Говорить ему по-прежнему трудно, но слово за словом я узнаю трагедию человека-труса. Сначала боялся смерти. Потом боялся кары. Потом боялся жизни.
В сорок втором, когда полыхал Воронеж, когда немцы рванулись к Волге, с холщовыми сумками за плечами из Битюг-Матреновки в Липецк шла группа ребят. Невеселое было шествие. Дома остались невесты, матери, а немцы вот-вот нагрянут. Парни спешили к месту, где люди получали винтовки, и потом садились в теплушки и отправлялись к Волге. Каждый понимал, что ждет его, и оттого руки еще крепче сжимали винтовку.
А он испугался. Он бросил друзей, глухими дорогами пошел назад, к дому. В подсолнухах дождался полуночи и, озираясь, постучал в хату у Битюга.
- Мама, открой…
Мать сжала его в объятиях.
- Сынок… Живой, здоровый. Никому не отдам… Один раз живем…
Так начались эти страшные двадцать лет жизни возле печной трубы. От Волги шли письма. Между прочим, ребята писали: «Колька Тонких куда-то исчез…» В Битюг-Матреновке возле хаты у речки кое-кто по ночам видел странную тень. Пошел слух по селу: дезертир…
Однажды утром в селе услыхали горькие причитания. Плакала мать Николая. В черном платке она стояла в конце огорода у могильного холмика. Белел свежий дубовый крест, горела свечка в руке.
- Коля, голубчик.
Собрались люди.
- Прибежал хворый. Метался в жару… Ни полслова, ни слова… Умер. Колюшка!..
Сидя на чердаке, сын слушал материнские причитания, в узкую щель видел людей в конце огорода, столпившихся над «его могилой».
С неделю поговорили, погоревали в селе. У матери постеснялись спросить: почему не на кладбище схоронила? Трудный был год. Горе редкий дом обходило, поэтому быстро забыли одинокий холмик на огороде. И только «усопший» в чердачную щель каждый день видел свою могилу…
Страшные двадцать лет. Семь тысяч дней, похожих как близнецы. Наперечет известные звуки: это мать доит корову, это сестра повесила на стенку портфель, это скребется мышь, это червяк точит стропила… При каждом новом и незнакомом звуке человек у трубы вздрагивал, сжимался в комок.
На чердаке в сорок втором мать раскинула полушубок. Двадцать лет человек пролежал на старой овчине.
Я прошу Николая вместе полезть на чердак. Он нехотя поднимается. Шаткая лестница. Двадцать лет изо дня в день по утрам на чердак поднималось ведерко и сверток с харчами. С чердака мать снимала ведро с нечистотами. Полумрак. Фонариком освещаю снопы соломы, липкую паутину. Вот полушубок с вытертой шерстью, вот щель в крыше…
Чем жил человек? Он признается: все было заполнено страхом. Всего боялся. Чужие шаги, незнакомый голос, автомобиль завернул почему-то к реке - дезертир припадал к щели: за мной или нет?
Никто, кроме матери, отца и сестер, не знал о чердачном жильце. Иногда к нему поднимался соседский кот. Круглые глаза горели зелеными фонарями. Увидав человека, фонари пропадали. А человеку много ночей от страха снились кошмары.
В потемках начал слепнуть. От голубого неба, если заглянуть в щелку, болели глаза. Зато слух, как у зверя, обострился.
Не помнит, в какую по счету весну, услышал он возле хаты сдержанный шепот. Их было двое. Шептались всю ночь. И всю ночь он просидел на коленях, приложив ухо к щели. Весь день потом колотилось сердце от страха и любопытства: придут - не придут?
Двое не знали, как чутко на чердаке слушают их поцелуи. Им нравились заросли лозняка и ромашек у крайнего дома, и они приходили все лето, почти каждую ночь. И каждую ночь он сидел на коленях у щели. Потом двое перестали ходить. Он ждал неделю и не сдержался, спросил:
- Тут двое ходили…
- Поженились, - сказала мать. - На Покров свадьба.
В то утро вместе с едой мать подала ему крест и сказала: надо молиться.
Зимою, ночами, когда от мороза глухо трескался лед на реке, человек не выдерживал, спускался в хату, на печку. Однажды в такую ночь постучался потерявший дорогу геодезист. Пока мать объяснялась через закрытую дверь, сын кошкой метнулся по лестнице и всю ночь продрожал, синея от холода.
Летом, в темные часы между зорями, человек спускался к земле. Озираясь, он обходил вокруг хаты, трогал руками подсолнухи, прикладывал ладони к остывающим после дневной жары тыквам. Уснувшие кузнечики шарахались из-под ног. Человек думал: «Это они меня боятся». Он сливался с ночью, а чуть светало - скрипела лестница на чердак. И снова, лежа на вонючей овчине, человек наблюдал, как медленно белый червяк грызет стропила: «Я завидовал тем ребятам, которые не вернулись. Я думал: им хорошо, лежат спокойно, им носят цветы, их помнят. А я… Зачем?.. Много раз трогал руками веревку. Минута, и все. Кому я нужен? Но жутко - живем один раз…»
Утром на чердак заглядывал робкий и пыльный луч. Ладонь тянулась к теплой полоске света. Текли слезы, человек начинал вдруг рыдать… В чердачном люке появлялось лицо матери.
- Услышат… Люди услышат, сынок. Помолись…
Человек умолкал.
Как-то ночью открыл старый сундук. Перебирая в коробке железные бляхи и пуговицы, обнаружил два рыболовных крючка. Сколько воспоминаний разбудили два рыболовных крючка! На чердаке он закрыл глаза и нажимал пальцем на острие, пока не показалась капелька светлой крови. Забывшись, он увидел себя мальчишкой, белоголовым и резвым. Босой, он бежит на Битюг. Ноги обжигает роса. Он остановится на секунду: надо разбудить Ваську. С удочками они вдвоем идут к Битюгу. Колхозный сад по пути. Хрустят на зубах холодные яблоки. Сторож дядя Матвей кладет кизяки в костер, греет чай.
- Ловить?.. Ну-ну… Вон там у обрыва сазаны бьют…
В то утро с Васькой Ивановым, глядя на поплавки, они говорили о самолетах. Вместе с Васькой в сорок втором шли в Липецк. Васька после войны вернулся, как говорит сестренка, с двумя орденами. У Васьки - жена, четверо ребятишек. Васька теперь комбайнер, зовут его, конечно, Василь Никитич… Человек открывает глаза и видит вытертый полушубок, паутину и маленький пыльный луч солнца. В тот день он жадно ждал темноты. Завернув в тряпицу крючки, выполз на луг, подкрался к лошади, выдернул пучок волос из хвоста. Три дня не спеша, с наслаждением плел леску, прилаживал крючок. Ногтями разгреб землю на огороде и ощупью, разминая комочки земли, набрал в ладонь червяков. Он тщательно готовился. Как полководец, он не спешил начинать сражение, пока не убедится, что все пойдет хорошо. Он загадал: если на леске четное число узлов - значит не все потеряно. Число было четным. Он бодро спустился по лестнице и, слившись с ночью, пошел к Битюгу.
Он не узнал Битюга.
Дрожащими руками, цепенея от непонятного чувства, размотал леску, неловко забросил в темную воду и стал ждать. Ослабевшие глаза не видели поплавка. Подтянув леску, обнаружил поплавок у самого берега, его прибило течением. Он снова забросил. Глаза опять не видели поплавка, только звезды, как чешуя, рябили в глаза. Он бросил удочку и тихо поплелся к дому…
Часто думал: спущусь к людям, расскажу все. Боялся. Уже не кары за трусость боялся: он знал - народ простил его трусость, боялся жизни. Все пугало: и громкий человеческий смех, и песни во время покосов над Битюгом, и грохот комбайна, на котором ездил по спелой ржи Васька. «Что скажу людям? Что буду делать? Профессии никакой. Я даже говорить разучился». Мысленно он прикидывал для себя работу в колхозе: «Навоз вывозить… не смогу. Ослаб, еле поднимаюсь по лестнице…»
Огромная жизнь проплывала за чердаком большими белыми самолетами, красным комбайном Васьки, смехом мальчишек, плеском рыбы на Битюге. Сестра приносила домой звучные и непонятные слова: «целина», «спутник», «телевизор», «космонавты», «ракета», «атомный ледокол»… Это была уже совсем незнакомая жизнь. Два шага от дома при солнце, и все - он будет частицею жизни. Боялся. Вспомнил, как однажды выбирали из подвала картошку. В темноте на картошке выросли длинные белые нити. На солнце нити пожухли и превратились в серую пыль. Он часто вспоминал белые нити. Его знали восемнадцатилетним парнем, теперь ему тридцать восемь. Он ослаб и разучился говорить. За двадцать лет он прочел задачник по арифметике для третьего класса и каждый год по многу раз перечитывал книжки по географии, «про пустыню, про Крым, про Германию, про слонов, про Ленинград, про оленей и белых медведей». Он не знает ни одной песни, и петь ему не хотелось. Он не знает ни улыбок, ни поцелуев, не знает настоящего вкуса хлеба, потому что вкус этот знают только те, кто работает. Он ненавидел себя. Он завидовал тем, кто не вернулся от Волги. Двадцать лет он видел свою могилу. Могила сровнялась с землей. Он знал: люди его забыли…
Он курит сигарету за сигаретой. Желтые руки сложены на коленях, глаза слезятся и смотрят под ноги. Отец чинит старую сбрую, мать опять принялась за тесто.
- Анна Александровна, вы понимаете, что произошло с вашим сыном?
- А что? Он никого не убил… Бог не всем одинаково отмерил…
У матери было семь дочерей и один сын. Мать хотела счастья своему Кольке. И вот оно, это счастье… «Не пожелаю самому злому врагу», - говорит сын.
В семье хорошо помнят конец войны. Вернулся отец. Сын слышал: он обнимает мать, сестер, потом все утихло и заскрипела лестница на чердак. Обняв сына, старый солдат с медалью на гимнастерке заплакал. Не от счастья заплакал солдат.
- Слезай… Люди умеют прощать…
Сын промолчал. Вмешалась мать:
- Замолчи! Все Богом дано, от судьбы не уйдешь…
Родитель бушевал с неделю, грозился сам пойти в сельсовет, но так и не хватило мужества у солдата. Смирился, спрятал в сундук медаль и стал подавать на чердак хлеб и чашку со щами. Шестнадцать лет кормил дезертира! Взбунтовался совсем недавно:
- Что ж получается! Ты отца должен кормить, а я до сих пор ведро принимаю… Слезай!
Сын ткнул отца сапогом, и тот загремел с лестницы… А через два дня огородами к сельсовету прошел голый, никому не знакомый человек.
- Чей, откуда?..
Молчит. Потом сказал:
- Тонких сын…
Никто не помнил сына Тонких. Потом вспомнили о могиле. Позвали мать.
- Нет, не мой. Мой умер…
Потом выяснилось: странный человек действительно Николай Тонких…
Вот и вся трагическая и жалкая судьба дезертира. Он живет теперь среди нас. Он ходит в кино, и мечтает о женитьбе, и сам зарабатывает свой хлеб. Он устает на работе, избегает людей. Спит он по-прежнему на чердаке. «Никак не привыкну к избе…» Вечерами, перед тем как полезть на чердак, долго стоит во дворе, провожает закат.
Трусость в тяжкий для Родины час требует наказания. Но у кого поднялась бы сейчас рука на жалкого человека, пережившего семь тысяч дней страха, наказавшего себя сверх всякой меры! Он и теперь говорит: «Живем один раз». Но он сам понимает, как беспощадны для него эти слова. Двадцать золотых лет зачеркнуто в жизни. И теперь что за жизнь? Не всякий подает руку. А когда идет по селу, острый слух ловит шепот:
- Дезертир…
Презрение людей - самое тяжкое наказание для человека. А живем один раз…
1962 год,
с. Битюг-Матреновка
Воронежской области
Санька очень боялась собак. Но в одно воскресное, зимнее утро, девочка встречает одинокого пса с раненой лапой. И что делать, когда страх перед собакой превышает желание помочь несчастному? Прослушать |
Как только Санька проснулась и выглянула в окно, ей захотелось схватить санки и выбежать на улицу.
Воскресенье, красота! Гуляй, сколько хочешь! Пока не замёрзнешь, правда. Быстренько управившись с завтраком, Санька нацепила сапоги, смешную полосатую шапку и тёплую куртку. Уф, до чего же она неподъёмная.
– Санёк, только не поздно, ладно? – донёсся голос мамы. Через секунду она показалась в коридоре. – К трём часам жду обедать, – добавила она, поправляя шапку на Санькиной голове.– Куда?! Шарф забыла!
Наскоро повязав шарф, девочка взяла санки и весело спустилась по лестнице на первый этаж.
– Ой, – девочка замерла на месте, увидев сидящую на лестничной клетке собаку. Лохматый пёс зализывал рану на лапе.
Увидев девочку, он тихонько заскулил и протянул лапу, как будто просил, чтоб она, Санька, помогла. Да, она бы и помогла, только боится очень! Собака-то и укусить может. Вон, Машке мама всё время запрещает к собакам подходить.
Что же делать? Можно было подняться обратно домой, но этого девочка не хотела. Мама тогда точно на горку не отпустит.
Пока собака зализывала ранку, Санька быстро выскочила за дверь. Однако пёс не остался сидеть в парадной, а хромая на раненую лапу, с трудом пошёл за девочкой в полосатой шапке.
– Фу, – говорила Санька, оглядываясь на собаку. – Уйди от меня!
Получалось неубедительно. Но в какой-то момент собака отстала, оставшись за углом соседнего дома. Санька то и дело оглядывалась, проверяя, бежит ли пёс ещё за ней. Впереди виднелась горка, на которой уже собрались Санькины друзья. Мимо пронёсся Вовка, а за ним и Тёмка. Они лихо съезжали с горки и весело смеялись. Но Саньке почему-то расхотелось кататься. Она всё время вспоминала ту собаку, что сейчас мёрзнет где-то с раненной лапкой.
– Привет, Санёк, – весело поздоровался Вовка, возвращаясь с санками на горку. – Ты с нами?
– Да, сейчас, – тихо сказала девочка и вдруг спросила. – Слушай, а собаку можно на санках увезти?
Вовка удивился и поинтересовался, зачем девочке понадобилось собаку на санках катать.
– Ну да. Вон, Костик с Бубом так и катаются, – ответил мальчик. – Сначала Буб Костика возит, а потом тот пытается Буба катать. Так, а тебе зачем? У тебя, что, собака появилась?
Девочка рассказала о хромой бедняжке, которая шла за ней буквально только что.
– Так идём скорее! – добрый Вовка сразу принялся за дело. – Найдём этого пса!
Отправившись на поиски несчастного животного, ребята оббежали все места, где, по их мнению, могла быть собака. Однако найти её так и не удалось, и домой Санька вернулась расстроенная.
– Что случилось, Санёк? – поинтересовался папа, когда девочка, не сказав ни слова, села за стол. – На горке снег растаял?
– Очень смешно, папа, – строго сказала Санька. – Я просто крыса.
– Ого! – папа удивился такой самокритике. – А где хвост?
Девочка снова строго поглядела на папу.
– Я не помогла собаке. Трусиха!
Санька сглотнула слёзы.
– Она просила помочь, а я испугалась! – громко сказала девочка, разрыдавшись.
Сквозь слёзы Санька рассказала всё, как было. Папа вздохнул. Он не знал, что сказать, а просто выслушал дочку.
Следующее утро выдалось не таким радостным. Был понедельник, и Санька отправилась в школу. А после занятий девочка решила немного сократить путь – пойти по тропинке, между гаражами.
– Ой! – Санька замерла на месте. Выйдя к дому, она увидела того самого пса с больной лапой, которая совсем опухла. Завидев девочку, он снова заскулил и еле-еле заковылял к Саньке.
– Сейчас, сейчас! – Санька забежала в свой подъезд и быстро поднялась на третий этаж. И когда папа открыл дверь, она, торопясь, потянула его за руку.
– Стой, Санёк, – папа быстро сунул ноги в ботинки и снял с крючка пуховик. – Дай хоть куртку надену.
На этот раз пёс никуда не делся – он медленно шёл к Санькиному подъезду.
– Где ж тебя угораздило? – ласково сказал папа, оглядев опухшую собачью лапу. – Заноза, видать, большая попалась. Теперь только к врачу, братец.
Лапу несчастному псу вылечили быстро. А Санька и её родители так сильно привязались к нему, что решили приютить собаку.
– Назовём тебя Диком, – сказал папа, когда они всей семьёй выбирали имя для нового друга.
А когда ранка на лапе полностью затянулась, Санька взяла Дика на горку. Вместе с Бубом им кататься будет гораздо веселей!
